16 февраля 2010 3:28
Он сказал, что такая жизнь взаймы ему совсем не нравится. Потом пустился в пространные рассуждения о том, что еще лет девяносто назад словосочетание «жизнь взаймы» значило нечто иное, чем сейчас. И тот его, старинный, смысл нравится ему гораздо больше. Потому что тогда ты мог запросто быть тридцатилетним алкашом и торчать сутками в гараже, больше напоминающем дровяной сарай, и вместе с лучшим другом и “Remi Martin’ом” собирать из несовместимых частей спортивный автомобиль, а в воскресенье занять на нем шестое место в национальном чемпионате, и на нем же через альпийские перевалы приехать зимой в заснеженный санаторий, чтобы поймать губами последний вздох любимой женщины, медленно убитой туберкулезом. Потом мог спокойно дождаться весны, чтобы на фантастической скорости в сто десять километров перевернуться в своей колымаге на непросохшей части трассы в день, назначенный для возврата взятой взаймы жизни.
Ты мог быть этой молодой женщиной с бледным лицом и ждать в заснеженном альпийском санатории своего тридцатилетнего алкаша, зная, что с его появлением время, отпущенное на настоящую жизнь, закончится.
Ты мог встретить свой двадцатый день рождения в сыром окопе под вой немецкого снаряда, который через пятнадцать секунд разорвет тебя в клочья.
– Тогда, в старые добрые времена все было по-честному. Ты заключал сделку с дьяволом, и он в короткие сроки насыщал твою жизнь событиями так, что тебя просто перло от счастья. В один прекрасный момент ты понимал, что уже почувствовал все возможное и ничто в будущем не сравнится с тем, что ты испытал. Ты произносил «Остановись мгновенье, ты прекрасно», и он забирал твою душу. А сейчас это значит, что ты будешь двадцать лет выплачивать банку кредит, отдавая часть своего растущего с каждым годом заработка за то, что когда-то тебе позволили поселиться в маленькой уютной квартирке и методично наполнять её вещами. Только в последний день срока к тебе подойдет не стильный мужик в черном, а собственный сын. И попросит стать поручителем в ипотечном кредите, – сказал он, когда мы остановились на перекрестке. Сейчас он перейдет на другую сторону улицы и свернет за угол. Через пять минут в окне на четвертом этаже обычной многоэтажки появится свет. А пока он протянул руку для прощания и подытожил: – Все были довольны, потому что у них не оставалось времени, чтобы разочаровываться.
Он – мой друг. Монолог вроде этого он выдает регулярно в пятницу вечером, когда мы единственный раз в неделю вместе идем с работы. Это у нас что-то вроде ритуала. Я слушаю, а он рассуждает о том, что мир умудряется одновременно идти к светлому будущему и деградировать. Светлое будущее, по его мнению, заключается в дружном росте экономики на всей планете, а деградация – в том, что человек поверил, что он всего лишь средство для обеспечения этого роста и вкалывает, как проклятый, чтоб заработать как можно больше денег и потратить их на всевозможные вещи, как будто в обладании ими и есть счастье. Что мир становится корпорацией, главы которой превращают своих в подчиненных в однообразную массу, потому что так ею легче управлять и на порядок снижаются затраты на удовлетворение её потребностей. Что они сумели опошлить и поставить себе на службу светлую идею шестидесятников, согласно которой человек живет, чтобы самореализовываться как личность – ненавязчиво объяснили людям, что превращение в личность – это на самом деле длительное восхождение вверх по социальной лестнице к богатству и славе, где своевременный переход на следующую ступеньку поощряется одобрительным возгласом “respect!” со стороны внимательно следящего за твоим поведением общества. Мой друг считает, что это плохо.
Я ему не возражаю. Я думаю точно так же. Я такой же, как он. Я могу по памяти цитировать «Бойцовский клуб», участвую на «Удаве» в гонке первонахов и каждой своей подруге, если не засовывал, то хотя бы пытался засунуть хуй в жопу. Но в понедельник я снова пойду на работу и обязательно уломаю того несговорчивого клиента, потому что слишком давно я не слышал “respect!” от своего босса.
А к пятнице мне станет стыдно за то, что я снова участвую в этой уничтожающей игре, я снова буду идти рядом с Васькой (именно так зовут моего друга, хотя такой образ мыслей больше подходит какому-нибудь Эриху, например), слушая озвучиваемые им мои мысли, и злиться, что мы оба ничего не делаем, чтобы изменить положение дел.